Бойцы нахмурились. Не понравилось им отношение председателя. Будто не война привела их сюда, а на досуге время они убивают.
Лейтенант вспылил. Спиридон Ильич отвел председателя в сторону и сказал:
— Ты… что?.. Обстановки не понимаешь? Мы это… ради себя, что ли? На кой нам леший эти пушки нужны бы, если не война? — потряс он винтовкой. — Половина из нас — твоих лет: кто сердечник, кто что… Наше ли дело по лесам да болотам просто так таскаться? А ты… — и укоризненно уставился ему в лицо, на шрам от клинка через весь лоб.
Взгляд председателя остановился на ощеренном носке сапога Морозова.
— Размещайтесь уж, — вдруг сказал он и добавил: — Не стесняйтесь, заходите в правление артели, мало ли что понадобится!
Разместились хорошо. Разравнивая сено, чтобы спать, Спиридон Ильич даже пошутил со своим бывшим приятелем — в одном партизанском отряде дрались в гражданскую войну, — бойцом Фортэ, который в истребительный батальон пришел тоже сам, по своей воле, но, как выяснилось, вояка оказался из-за слабости зрения еще хуже, чем Морозов:
— Ну вот, в школу, считай, нас приняли. Теперь не балуй, учись знай!
Фортэ посмотрел на него сквозь сильно увеличивающие стекла пенсне, улыбнулся и сказал в ответ:
— Намекаешь?.. Кое-как доплелся сам, а все бодришься.
Приставив винтовку к стене, Спиридон Ильич вышел из класса. По-хозяйски оглядел неширокий коридор, раскрыл окна — пусть проветрится. В учительской сказал лейтенанту, который изучал по крупномасштабной карте местность:
— Схожу в колхоз. Может, питанием помогут. И газетку опять же добыть следует — второй день не читали.
— Давайте действуйте, — не переставая смотреть в карту, ответил лейтенант. — Уломайте этого председателя. Может, барашка заколет — не убудет.
Морозов сходил в правление колхоза. Газет не достал — не было. Договорился о барашке. Послал за ним бойцов и вышел на крыльцо. «Умыться бы, пока то да се», — поглаживая острую нерасчесанную бородку, подумал он и поглядел вдоль улицы, отыскивая колодец. Его взгляд остановился на крайней пятистенной избе с высоким летником, резными наличниками и венцами, обветренными временем. Сердце Спиридона Ильича екнуло: в восемнадцатом году в этом доме располагался штаб карателей. «Как его? — силился вспомнить фамилию хозяина дома Морозов. — Нет, запамятовал… Паразит, предатель поганый. Из-за него пол-отряда потеряли… Да-а… А дом стоит, и ничего ему не делается». Спиридон Ильич отвернулся — о колодце забыл. Смотрел на кладбище — тогда его не было. Росли на том месте молодая малина да кустарник… Каратели свалили туда трупы… Тут и захоронили их крестьяне. Потом уж на месте захоронения поставили памятник — сбитые пирамидой доски венчала звезда, вырезанная из жести. Только надпись и была хорошая — в Пскове мастер-ювелир сделал… Так и началось это кладбище… Спиридон Ильич вспомнил, как в пятую годовщину гибели товарищей партизаны, оставшиеся в живых, посадили молодые березки вокруг братской могилы. «Матереют», — подумал о деревьях Морозов. В это время из-за кладбища показался военный. Он шел к школе. Спиридон Ильич спустился с крыльца. Ждал. В фигуре военного, в его походке, движениях было что-то знакомое. Спиридон Ильич протер полусогнутым пальцем заслезившиеся от напряжения глаза и вдруг… узнал. «Да Петр же это! Он!.. Конечно он, чертяка!» — И Морозов торопливо засеменил к нему навстречу. Видел, как Чеботарев сначала замедлил шаг, а потом совсем остановился.
— Петь!.. Петр!.. — кричал отец Вали. — Ну и встреча! — А сердце защемило: куда его несет в одиночку, что с ним случилось?
Он облапил Чеботарева длинными сухими руками, прижался к нему, как к сыну, похлопал по спине. Глаза Спиридона Ильича повлажнели. Не обращая внимания на упавшую с головы кепку, топтался перед Петром, мял его.
— Откуда ты, чертяка? — последнее время Морозов к месту не к месту часто употреблял слово «чертяка».
— Рота наша тут… стояла, — неуклюже высвобождаясь из его рук, ответил Чеботарев — понял уже, что роты здесь нет.
Он наклонился, поднял кепку Спиридона Ильича, держал ее и, думая о том, как потерял Валю, вдруг осознал, что обо всем придется рассказывать старику. «Убьет его эта весть, — Петр даже отвернулся. — Что же делать?» Смяв в руке кепку Морозова, он сошел с дороги. Отдал кепку. Они сели на камень-валун, где Шестунин любил играть в шахматы. Петр поправил пилотку. Смотрел на Спиридона Ильича, который, по-стариковски согнувшись, бил кепкой о голенище сапога, вытряхивая из нее пыль. Это был тот, довоенный, Морозов и не тот. Нос у Спиридона Ильича заострился, лицо осунулось, скулы отливали синевой. Этому Морозову можно было дать и за шестьдесят — старик стариком.
Спиридон Ильич повернулся к Петру и тут заметил, что на рукаве у Чеботарева рваная дыра, гимнастерка и брюки не то в машинном масле, не то еще в чем-то.
— Откуда ты такой? Уж больно того… будто кобели драли.
Петр встал. «Разве можно ему рассказывать что о Вале?» — в тревоге подумал он. Проговорил, ощутив, как пересохло горло:
— Так… С машины свалился. — И добавил твердо: — В батальон пойду. Может, штаб еще на месте.
Морозов тоже поднялся. Сочувственно положил на плечо Петру руку. Вглядываясь в его усталое лицо с ввалившимися щеками и сухими, утомленными глазами, заговорил:
— Ты ел?.. Не ел?.. Ну вот. Тогда давай пойдем к нам, поешь: у меня в мешке краюха есть, сала кусок… А там видно будет. Расскажешь, как служится… Я думал, вы воюете уже. Письма-то получаешь?
Петр видел, как блеснули его глаза, слышал, как дрогнул на слове «письма» голос. «О своих думает», — догадался Чеботарев.
У крыльца Петр сказал Морозову, что писем ни от кого не получал.
В коридоре, у окна, откуда Петр любил смотреть на открывающийся перед школой простор, стоял мужчина в темно-синем однобортном костюме, в изодранных, видно в лесу, штиблетах и протирал пенсне. «Тоже воевать собрался», — с горькой усмешкой подумал о нем Петр и спросил Морозова:
— Чем хоть занимаетесь?
— Как чем? — удивился тот. — Армии помогаем, вам. За порядком следим… Работы много.
Петр почти не слушал — его мучил окаянный вопрос: сказать все же о Вале или не сказать?
В классе — здесь размещался второй взвод роты — Петр сел за парту, придвинутую к стене. Отбивал носком сапога такты приставшей песни «Соловей, соловей — пташечка…». Отбивал медленно, тихо, отчего мотив казался ему грустным. Спиридон Ильич нашарил в большом, обрезанном сверху холщовом мешке краюху и сало. «Бережливый, — узнал Петр мешок — реликвию Морозовых. — С гражданской бережет… Поди, и не думал уж, что носить придется снова».
Ел Петр один. Ел устало, без охоты. Морозов достал из мешка пол-литровую кружку с отбитой во многих местах эмалью, засуетился:
— Сбегаю, может, кто воды принес, — и ушел.
Вскоре Морозов вернулся с кружкой воды. Петр напился, Спиридон Ильич уселся рядом и стал любовно, по-отцовски следить, как лениво жует Петр хлеб и сало. Следил и думал, понимая, что неспроста глаза Чеботарева все уходят в сторону: «Что-то случилось у него».
— Рассказал бы… — попросил он.
— О чем рассказывать-то? — печально поглядел ему в глаза Чеботарев. — Вы тут как?.. Я говорю, тяжело вам ведь… Как здоровье-то?
— Что о нас спрашивать? До здоровья ли, — вздохнул Спиридон Ильич, поняв, что Петр ни о чем не расскажет. — Война идет, в меру сил воюем… Я вот вижу, тебе жалко нас. Думаешь, знать, ноги еле волочим?.. А мы вот уже четверых фашистов на счету отряда имеем. Одного убили, правда. Так сам виноват — не стреляй, когда захватывают тебя.
— Убивать их всех надо на месте, — обозленно вставил Петр. — Как паршивую скотину, безжалостно.
— Да неудобно, когда руки он тянет вверх, — оправдывался Морозов. — А по газетам судя, как они с нами обращаются, то и убивать мало. Согласен… Письма-то были тебе? — спросил он, забыв, что уже спрашивал об этом.
— Письма? — Петр приложил руку к карману и вспомнил, что единственное письмо от отца с матерью осталось в вещмешке. — Да были, — сказал он. — Из дому письмо. Так, ничего особенного.
Глаза Спиридона Ильича, вспыхнув, сразу погасли.
— О своих ничего не знаю. Бомбят все там. Когда стояли ближе, так слышно по ночам было… Валентина-то, чертяка, — не слыхал, поди? — в госпиталь устроилась. Боевитая, непоседа… в меня.
Петр с силой надавил на собранные в шарик хлебные крошки, подумал: «Может, рассказать все же? Попытается найти — я же больше ничего не смогу». Но что-то идущее или от боязни расстроить старика, или просто от стыда, что не уберег ее, удерживало.
— Уходить мне надо, а то как бы и штаб батальона не снялся… — сказал он, почти упрашивая. Знал: посидит еще немного и расскажет все, не выдержит.
— Отдохнул бы. Больно уж ты того, усталый. Да и рукав зашить надо. — Спиридон Ильич встал, взял свой мешок и извлек из него в носовой платок завязанные нитки с иголками.
